О. Иоанн Кронштадтский и интеллигенция ^*)

одного из русских писателей есть небольшая повесть, взятая как будто бы прямо из жизни. Жена доктора, молодая, красивая и умная женщина, всю жизнь искала великого, замечательного, выдающегося человека. Ей хотелось поклоняться такому человеку, служить ему, ей хотелось быть около величия и как бы через это и самой приобщиться его славе и силе. И вот, перед нами талантливый художник-бытописатель рисует картину бесконечных увлечений и разочарований искательницы всего великого и замечательного: в постоянной тревоге, она увлекается то одним, то другим человеком, унижается, заискивает, падает нравственно, надменно и презрительно обращается с мужем, изменяет ему, вступая в блудные незаконные связи, часто покидает дом, детей и семью. А в это время муж, доктор, брошенный, забытый, бесконечно любящий жену, бесконечно мучится и страдает. Он одинок; дети без призора, возвышенный идеалист, бескорыстный, талантливый, он вечно занят своими учёными и практическими работами... Наконец, он заражается трупным ядом во время одной операции и заболевает смертельно. Жена случайно здесь же в доме; она — чужая и для умирающего, и для его друзей и товарищей по науке, которые приходят к одру болящего. Из соседней комнаты слышит она их разговоры и отзывы о своём муже... И что же она узнаёт? Он-то, муж её, ею покинутый и заброшенный, молчаливо терпевший её измены и позор, молчаливо страдавший, он-то и оказывается крупною силою, обещавшей в будущем замечательного и прямо великого человека; потеря его всеми признаётся как великая и невознаградимая утрата для науки и для родных. Тут только у несчастной открываются глаза, просыпается совесть, её мучительно озаряет мысль о том, что она проглядела истинное величие, мало того, она способствовала мучениям и смерти великого человека. С воплем бросается она к умирающему, зовёт его, ищет прощения, обещает любовь и верность. Поздно! Он в последней агонии, ещё миг — и его не стало...

       История блудной женщины, экзальтированной, нервной, легкомысленной к долгу и нравственному закону, ищущей рабски поклониться чему-то великому и где-то на чужбине — это история нашей русской интеллигенции. Посмотрите на неё: в течение двух столетий, и чем дальше, тем больше и больше, всё в более и более болезненных формах, она ищет чего-то и кого-то особенного, выдающегося, замечательного, чтобы поклониться величию. Она в этих поисках забывает и оставляет свой собственный народ, свой родной дом, она забывает своё достоинство, разбивает национальные идеалы, изменяет национальным интересам, рабски кланяется Японии, своему врагу, готова преклониться хоть пред японским организованным шпионством, лишь бы оно поражало блеском успеха; воспевает еврейскую лукавую пронырливость, лишь бы и она давала ощутительные и поражающие результаты, она блудит и блудит без конца, в рабьих поисках, пред кем склонить колена, кому поклониться, перед кем пресмыкаться, от кого услышать снисходительное слово и улыбку похвалы и одобрения.

       А между тем, дома, под кровом родины, заброшенной и презираемой, есть свои великие люди, от которых наша интеллигенция отворачивается только потому, что они не разделяют её безумных увлечений и скитаний. Оценили Захарьина? Но какой же он учёный, если отдал полмиллиона на церковные школы? Это не либерально... Оценили Менделеева? Но какой же это великий человек, если он назвал освободительное движение достойным его именем — именем сумасбродства и нравственной дегенерации. Это несовременно. Оценили Страхова? Не издевались ли над Тургеневым, когда он заговорил о духовном мире; над Гоголем, когда он заговорил о покаянии и смирении, над Достоевским, когда он заговорил о Христе?

       Жалкие, презренные ничтожества, жалкие инсекты, заползшие в нашу печать, подделывают общественное мнение, и интеллигенция, сплошь и рядом состоящая из людей высшего образования, идёт послушным стадом за газетными писаками, сплошь бездарностями, выброшенными даже из средней школы за тупость, лень, разврат и пьянство. Чем сильны эти ничтожества? Сильны они только потому, что у них нет предела наглости, что они хлёстко могут бранить всё на свете, что у них отсохло и атрофировалось чувство уважения к чему-либо высокому, что, наконец, этим духовным босякам без имени, без заслуг, без чести, без положения в обществе просто-напросто, в чём бы их ни изобличили, терять нечего...

       Русские выдающиеся церковные деятели со стороны образованного общества испытывают то же отношение, что и деятели литературы или науки.

       Но, что в мирском быту называется великим, в жизни Церкви и на её языке именуется святым. Святой Серафим Саровский, митрополит Филарет Московский, Иоанн Кронштадтский — характернейшие и величавые образы в истории нашей Церкви за минувшие сто лет. Это говорят и признают теперь такие лица, которых, во всяком, случае, ни в излишнем благожелательстве к Церкви православной, ни даже в простом беспристрастии «заподозрить» и «обвинить» невозможно... Нет ни одного народа, ни одной религиозной общины во всём мире, которые бы в минувшее столетие дали и воспитали таких выдающихся по силе веры, дарований и влияния деятелей. Можно не соглашаться с воззрениями и жизнью св. Серафима, митрополита Филарета или батюшки о. Иоанна, но отрицать, что это были крупные личности, что это были великие люди, отрицать широту их влияния в жизни людей — решительно невозможно. Не забудьте, что двое из них жили и светили не в углу, не в захолустье и опираются в своей славе не на тёмные легенды, созданные воображением народа: один был в Москве, другой, в сущности, в Петербурге, все трое, вернее сказать, были на виду у всей России и даже далеко за её пределами.

       И вот, русская интеллигенция будет прислушиваться к лорду Редстоку, будет таскать по гостиным всякого заезжего из-за границы квакера, духовную прорицательницу или проповедницу, будет ходить на «призывные» собрания всяких адвентистов из Гамбурга, будет ждать откровений из Рима, Лондона и Канады, будет искать чуждых идолов для поклонения и не увидит своих родных икон, в коих сияла и сияет благодать Божия, не увидит своих великих святых, подвижников, наставников, не поклонится Серафиму, не поедет к Феофану и Амвросию, отвернётся от Филарета и сделает недовольный вид при упоминании имени отца Иоанна Кронштадтского...

       Нужна смерть великого, чтобы хоть несколько обратить на него внимание, а чаще всего, нужно столетие жизни, пока улягутся страсти, покончатся и замрут все личные счёты и временные увлечения образованной части нашего общества, пока заслуги великого и святого получат, наконец, признание. Всё это приходит на мысль и рождает тяжёлые чувства в эти переживаемые дни скорби после смерти нашего великого народного священника, дорогого батюшки о. Иоанна.

       Утешение наше только в одном: чувство религиозное и безрелигиозный интерес безмерно шире, чем интерес научный. И поэтому, если забвение и намеренное замалчивание имени и заслуг того или другого писателя, учёного, как известного только в ограниченном мире интеллигентных людей, является забвением действительно опасным, иногда трудно исправимым, то забвение святого интеллигенцией никогда не проходило в народе, который особым свойственным ему чутьём правды, чистоты и святости всегда и находил святого, и почитал, и прославлял его. И сколько бы интеллигенция ни силилась создать своих «героев», своих идолов и представить их в глазах народа «святыми»: ни жестоко-горделивый Толстой, ни блудная революционерка из Тамбова; ни кровожадный бомбометатель, убийца Великого Князя, хотя бы все они потерпели тысячи пыток и смертей, но даже воспетый не без задней цели какой-либо неправославный филантроп Гааз — в глазах народа никогда святыми, праведными и достойными посмертного почитания не будут!

       Наоборот, имя таких праведников, как о. Иоанн, не умрёт в памяти и сердце народа. Смерть ещё более возвысит его образ, и на расстоянии этот образ будет ещё цельнее, ещё краше, привлекательнее, всё больше и больше будет говорить душе народной. Те, которые будут упорно противиться его прославлению, только одно покажут: они — выкидыши из жизни народа, они — ветвь, оторвавшаяся от живого дерева. Как бы такая ветвь на первых порах после отделения от ствола ни красовалась, как бы она ни зеленела, какой бы вид жизни она ни являла — судьба её наречена, и смерть её неизбежна.

       А жизнь будет жительствовать! И в ней, в этой духовной жизни народа, забил теперь новый и могучий родник, и открылся он перед нами и на наших глазах: умерший, но вечно живой в Боге и в Церкви для веры и любви, вечно живой отец Иоанн Кронштадтский.

Примечания:

*) Речь протоиерея И. Восторгова при поминовении о. Иоанна Кронштадтского в 20-й день после его смерти, 8-го января 1909 г., в Москве в Русском монархическом собрании.