II.

О. Иоанн среди бедных и детей

ОЛОДОЙ Кронштадтский батюшка с первых же дней своего служения поставил себе за правило: «как можно усерднее и добросовестнее относиться к своему высокому пастырскому призванию и строго следить за своей внутреннею жизнью», как выразился он сам в своём дневнике. С величайшей любовью посвятил он всего себя церковной проповеди и добрым делам. Охотно совершал он ежедневные церковные службы и за себя, и за других священников, не говоря уже о духовных требах, за совершением которых обращались к нему Кронштадтские жители. В совершении этих треб о. Иоанн никогда никому не отказывал. Во всякое время без оговорки шёл он в дома бедняков, внося в них свет, радость и духовное утешение. Там, среди нищих и обездоленных, он подолгу просиживал, согревая их своей любовью, участием и совершенно позабывал о себе.

       Бывали нередко случаи, что, придя куда-нибудь с требой, о. Иоанн заставал там картину полной нищеты и заброшенности. Больному, к которому его приглашали, нечего было есть, некому было за ним ухаживать, некому сходить за лекарством. И вот, батюшка на свои собственные деньги идёт в лавку за хлебом, бежит в аптеку за лекарством, приглашает врача, ласкает больного, утешает его.

       Каждый день при выходе из церкви после службы его уже ожидала целая толпа нищих и бедных, и ни один из них не уходил с пустыми руками. Он раздавал всё, что имел, до последнего гроша, до последнего платья, часто обрекая на нужду себя и свою жену. Когда ему сетовали на это, о. Иоанн неизменно отвечал:
       — Я священник, чего же тут? Значит, и говорить нечего: не себе, а другим принадлежу.

       У него не было времени для еды, питья и отдыха. Весь день, с утра и до позднего вечера — он на службе своей паствы. Сколько раз голодный, усталый, поздно ночью возвращался он домой, чтобы отдохнуть, поесть. Но только усядется, бывало, о. Иоанн, за стол — раздаётся стук в дверь.
       — Батюшка, пожалуйте к больному.
       И батюшка выходит из-за стола, одевается и едет, оставив на столе пищу нетронутой. Никогда ему и в голову не приходило заставить больного подождать, хотя бы несколько минут.

       Не раз во время отсутствия о. Иоанна к нему в дом приходили торговцы обувью и, передавая его жене пару сапог, говорили:
       — Возьми, матушка; твой-то беспременно опять без сапог придёт.
       И действительно, вечером возвращается Кронштадтский батюшка — босой и сконфуженный. Где-нибудь он встретил большую нужду, где-нибудь увидел человека больного и необутого, и вот он снимает собственную обувь и отдаёт другому.

       Сколько раз, раздавая направо и налево большие суммы денег, которые разные лица жертвовали ему для бедных, он прибавлял к ним и свои крохи, а дома не в состоянии был дать несколько рублей на свои собственные нужды.

       Очень характерен для о. Иоанна тот факт, что ему, как законоучителю Кронштадтской гимназии — не выдавали на руки жалования, потому что жена его сидела часто голодной.
       — Бога в милости не перемеришь,— кротко отвечал он на упрёки окружающих, что он слишком отдаёт себя другим.

       Таков был этот истинный отец бедных и утешитель скорбящих, за всё время своего пастырства в Кронштадте. Его душа глубоко, неизгладимо воспринимала в себя чужое горе и страдание и всю себя отдавала на врачевание ран и язв человечества. Сам испив в детстве и юности до дна горькую чашу бедности и горя, он усиленное внимание обратил на беднейшее население города Кронштадта. Целые полчища этих бедняков летом имели ещё кое-какой заработок в гавани, зимой же были обречены на полную голодовку. Отдавая этим людям и своё, и жертвованное, о. Иоанн вскоре убедился, что этим всё-таки горю не поможешь, что нищета в городе не сокращается. И он решается построить в Кронштадте дом трудолюбия, который был бы в состоянии дать нуждающимся постоянный и верный заработок. На собранные от разных благотворителей деньги им был построен сначала деревянный, а затем каменный, большой дом трудолюбия, существующий в Кронштадте и поныне. В доме этом имеется церковь, народная школа на 200 детей, приют для старух и малолетних, ночлежный приют и мастерские: пенькощипные, сапожная, дамских нарядов и комнаты для приезжающих.

       Но это было не всё. Руками о. Иоанна же создано множество других благотворительных заведений, школ, приютов, яслей и пр. не только в Кронштадте, но и по всей России.

       Годы шли за годами, слава о. Иоанна, как молитвенника и попечителя бедных и пламенного проповедника, возрастала всё более и более; к нему потекли со всех концов земли русской богатые пожертвования на бедных, на постройку церквей, на благотворительные учреждения. Через его руки прошли миллионы рублей! Кроме основанных им нескольких женских монастырей: на своей родине в селе Суре, Архангельской губ., в Санкт-Петербурге Иоанновский монастырь по реке Карповке, где впоследствии он и был погребён, и друг.,— сколько жертвовал он на постройку церквей по всей России — Богу только известно! К о. Иоанну обращались все и за всем. Приезжий провинциальный священник просил «на обратную дорогу», молодая портниха «на выкуп из заклада швейной машинки», студент — на уплату за учение, какая-нибудь бедная женщина «на гроб для мужа, умершего в больнице» и т.д. О. Иоанн никогда не спрашивал, не проверял, на что деньги нужны, а давал так, как сказано в Евангелии: «Чтобы правая рука не знала, что делает левая».

       А какое великое множество денег раздавал он нищим города Кронштадта! К нему шли не только заправские нищие, но и жёны бедных фабричных. Они получали от батюшки ежедневно по 4 коп. и по столько же на каждого из детей.

       Из дому о. Иоанн выходил ежедневно не иначе, как запасшись порядочным мешочком мелкой монеты, которую он специально разменивал для своих нищих. По этому случаю, в Кронштадте передавали один очень интересный случай из жизни о. Иоанна. Это было в то время, когда его слава достигла уже полного расцвета.

       Недалеко от дома, где жил о. Иоанн, находилась мелочная торговля некоего Петрова. В лавку этого Петрова ежедневно и заходил батюшка и просил разменивать ему деньги на мелочь, которую затем собирал в полотняный мешок и уходил раздавать нищим. Так дело шло много времени, несколько лет подряд.

       Лавочник Петров тяготился иногда ежедневным разменом денег и был недоволен тем, что возле его лавочки собирались целые толпы нищих, поджидавших выхода «батюшки». Нищие — не покупатели и только мешали настоящим покупателям. Торговля Петрова, несмотря на это, шла очень бойко; он приписывал это близости странноприимных домов.

       Однажды, по обыкновению, о. Иоанн вошёл утром в лавку Петрова и попросил разменять ему 20 рублей на мелочь. В лавке в это время находилось много покупателей. Мелочь была нужна лавочнику для себя, он в душе негодовал на о. Иоанна за то, что тот заставляет его целые полчаса отсчитывать пятаки и копейки, и подумал: «Шёл бы ты себе в другое место со своей мелочью!»

       Батюшка, точно угадывая мысли лавочника, как-то особенно, с укором взглянул на него, но не сказал ни слова.

       На следующий день он не явился к Петрову за мелочью, и последующие дни также не заходил. Так прошёл месяц. И вот, лавочник замечает, что торговля его пошла на убыль. Что ни день, то хуже и хуже, и, наконец, дело дошло до того, что хоть прикрывай лавочку.

       Затужил Петров, никак не может понять он причины неудачи и горько жаловался одному из своих друзей. Тот тоже не мог объяснить, откуда беда пришла, да вдруг и спрашивает:
       — А что, о. Иоанн, всё по-прежнему к тебе ходит за мелочью?
       — Нет, что-то перестал ходить, давно уже его у меня не видно.
       Приятель задумался.
       — Не обидел ли ты батюшку чем-нибудь? Почему он перестал ходить к тебе?

       Тут лавочник вспомнил последнее посещение о. Иоанна, свою досаду на него, то, как он про себя проклинал нищих — и его, точно молния, осенила мысль. Не откладывая дела, в тот же день отправился он к о. Иоанну, бросился ему в ноги и со слезами воскликнул:
       — Батюшка, простите!
       О. Иоанн поднял его и успокоил:
       — Я не сержусь на тебя,— сказал он,— хотя видел, что у тебя тогда были дурные мысли. Не меня ты обидел, а моих бедняков, моих нищих... А с ними Бог.

       С этого дня батюшка опять стал заходить к Петрову в лавочку за мелочью, и торговля последнего быстро поправилась и расцвела по-прежнему.

————

       Трогательно смотреть на о. Иоанна, когда он с детьми. Здесь он добрее и светлее, чем где-нибудь. «Среди детей я и себя ребёнком чувствую» — говорил он.

       Детская душа тянется к детской чистоте, и дети тянутся и льнут к нему.
       — Ведите меня к детям! — так в каждом городе, куда он приезжал, говорил о. Иоанн.
       И его ведут в приюты, в училища, в гимназии. Дети ждут его; какая-нибудь пятилетняя крошка спрашивает:
       — К нам святой приедет?
       Надо видеть, какой радостью сияют глаза детей, когда он входит к ним и всей душой отзывается на их ласку, любовь, говорит им слова, понятные и оставляющие неизгладимый след в их душах на всю жизнь. Ласковый к детям вообще, о. Иоанн ещё теплее относится к детям больным. Однажды, во время посещения им Левашевского пансиона в Киеве, о. Иоанну указали девочку, перенёсшую тяжёлый тиф. После тифа у неё образовался нарыв за ухом, который накануне только был вскрыт. Едва о. Иоанн взглянул на девочку, вся его фигура внезапно озарилась огнём чувства. Он быстро подошёл к больной, упал перед кроватью на колени, приник лицом к головке маленькой страдалицы и осыпал её ласками и поцелуями.
       — Милое дитя, тебе не больно... страдалица ты моя,— шептал он.
       Воцарилось совершенное безмолвие. Можно было вспомнить отдельные слова, но нет сил передать тон, оттенки голоса и все переливы несравненной ласки и страстной жалости, которая вырвалась из любвеобильной души пастыря.